Потрошитель - Страница 29

— Эй, ты, полиция! Поберегись! — прогремел чей-то хриплый голос.

Он обернулся.

— Ого, Марсель! Ты, что ли?

Перед ним стоял старик с дубленым, изрезанным морщинами лицом, ухвативший узловатыми руками два ящика.

— Дядя Рене! Куда это ты собрался?

— На острова. Ты-то как?

Прежде чем заняться морскими перевозками, дядя Рене в течение двадцати лет проработал штурманом на островах. Там-то они и познакомились. Мальчишкой Марсель не знал большего удовольствия, чем, забравшись в лоцманскую рубку, бороздить морскую гладь, как в кино про войну. Рене от всего сердца привязался к этому вежливому смышленому мальчишке, умные вопросы которого всегда доставляли удовольствие.

А как он был горд, когда Марсель впервые поднялся к нему на борт в форме! Он представил его всем пассажирам: «Мой друг Марсель, из полиции! Знавал-то я его не таким дылдой! Думал, гангстером кончит!»

Марсель хлопнул его по плечу. Дядя Рене подвернулся как нельзя кстати.

— Что, дядюшка, пивком тебя не уважить? — полюбопытствовал он, указав на киоск с сэндвичами.

— Куда ж супротив твоей дружбы денешься?

Четверть часа и две кружки пива спустя друзья разошлись: дядя Рене со своими ящиками — в море, а Марсель — блюсти порядок. С новой идеей. Убийца — это адепт церкви сатанистов. Ему удалось найти тайное подземелье, которое, согласно легенде, соединяет острова с городом, и теперь, дождавшись ночи, он зловещей тенью вырывается оттуда для свершения своих чудовищных злодеяний.

Марселю очень нравилась идея с сатанистом. В его воображении живо рисовалось сырое подземелье с пляшущим светом факелов и черная фигура, которая, выпотрошив принесенные в угоду ее мерзостному культу жертвы, выбрасывает разделанные тела в море, а затем возлагает дымящиеся кровью внутренности на затянутый черным бархатом алтарь под красочным распятием козы во время течки. Но вот придется ли все это по вкусу Жанно?

Как бы там ни было, заподозрить кого-либо из рыбаков было довольно сложно.

Он со своим дознанием снова топтался на месте.

Папа-Вскрой-Консервы откинул окровавленной рукой непослушную прядь каштановых волос. Плечи — это еще куда нишло, но вот бедро… Он, изо всех сил дернув за стопу, вывернул ногу как положено, схватил кровавую пилу и засадил ее зубья в месиво изрезанной плоти. Будешь ты меня слушаться, НОГА чертова? А ну — СЕЙЧАС ЖЕ!

Кррррак… — откликнулась нога и, кувырнувшись, сверзилась пяткой оземь.

— Сначала намывается ночь напролет, а теперь что? Танцует, что ли?! — бурчала соседка снизу, уткнувшись в репортаж о сексе пауков-птицеедов. — Да ему там весь дом до фени!… А тебе вообще все до фени!

— М-м-м, — промычал ее муж, соображая, что, по идее, птицееды должны скорее успокаивать.

— Итак, Тинарелли, я заеду за вами к двадцати ноль-ноль.

— Не рановато для ночного бара? — заметил Лоран.

— Спасибо, Лоранчик, мы как-то из виду упустили. Впрочем, если вы не возражаете, мы все же перекусим заранее. За счет заведения, — уточнил он, обращаясь к Лоле, расколовшейся в ответ на вымученную улыбку: ну, если он собирается соблазнить меня недожаренным стейком…

Лоран угрюмо пожал плечами. «Ну что ж — идите, развлекайтесь. А я и на улице посижу, чего уж там! — для страховки же, тем более в собственной машине — с ноющей спиной, со сведенными судорогой ногами, без сигарет, поскольку от них рак, без кофе, поскольку от него тоже рак, без сэндвичей, поскольку они вредны для желудка, без чтения, поскольку приказано глаз с „Меч-рыбы" не спускать, — с одним только радио, да и то чтоб негромко!»

Зато Костелло от этой пахоты освободили. Лиса старая!

А Катрин еще завидует! На Лазурный Берег распределили! Нет уж, заканчивать все — и назад, к серому шарму Парижа, метро, сутолоке, бистро, теплым уютным кафешкам за влажными стеклами, мимо которых снуют нормальные люди в серых костюмах с кожаными портфелями.

Не то что здесь: якобы из-за того, что на термометре вот уже три дня больше 28, в пиджаке и брюках ходит он один. А все остальные вырядились в бермуды и тенниски. Тогда бы уж ходили в пляжных шлепанцах!

— Кстати, Лоранчик, постарайтесь сегодня вечером одеться нормально, чтобы людям в глаза не бросаться.

Скрючившись в драном спальнике, Иисус наблюдал за суетой на вокзале. Ему очень нравился этот уголок близ автоматических камер хранения. Здесь всегда полно народу. Недавно его осенила одна светлая мысль: его шевелюра «растафари» — чудесная мишень для банды засранцев, которые, должно быть, за ним охотятся. Он тут же обрезал предательские космы своим складным ножом, и теперь его изможденное лицо обрамлял нимб, напоминающий грязного ежа. В остальном — тоже порядок: щеки его скрывает всклокоченная борода, а глаза — черные треснутые очки, подарок кореша Доди, индийца, поселившегося на автовокзале под щитом «Канны — Грасс».

Он нащупал свой джембе, дыхнул с локтевого сгиба эфиру, шмыгнул носом и почесал бок. Пора вылезать отсюда. Хватит прятаться! Что он вообще тут делает? Из головы никак не идет какая-то идиотская потасовка. Может, ему вообще все это приснилось? Ну по крайней мере, Друг Бобо на месте — здесь, в лоскутной котомке. Этот раритет «баба-кул» он в свое время тиснул у одной подруги — у кого и когда именно, уже не припомнить, помнится только, что девчонка лишилась всех зубов и сгинула в какой-то больнице. Друг Бобо — это да! Что-то действительно надежное, конкретное, осязаемое, истинное, что ли. Хотя Истинное в последнее время куда-то уходит, и место его занимает зыбкое Вероятное, Возможное, Мечта.

Он выбрался из спальника, закатал его в заляпанный грязью рюкзак, сунул туда же свой инструмент и шаткой поступью двинулся к запруженной народом, гикающей и бибикающей улице.